Баудолино спросил, какое же богослужение они могут тогда совершать, и сопроводитель ответил, что они купно встают на молитву, после чего все соборно обсуждают великую загадку лжевоплощения, которую никак не могут уяснить. И точно, после того как все блегмы на коленях провели полчаса в диковинных вокализах, иерей открыл те дебаты, которые они звали священным собеседованием.
Один из прихожан поднялся и начал с того, что, может статься, Иисус, приемля страсть, не был настоящим призраком, ибо это бы означало обманывать апостолов, а был вместо этого высшею силой, эманируемой Отцом, то есть был Эоном, облекшимся в сущую человеческую плоть некоего плотника из Галилеи. Другой оратор заметил, что как уже допускалось некоторыми, Мария, вероятно, произвела на свет человеческое существо, а Сын, который не мог облечься в плоть человека, прошел сквозь нее как вода протекает сквозь трубу, а может, и проник в нее через ухо. Тут зазвучал хор возражений, многие вскричали: «Павликианин! Богомил!» — имея в виду, что сказавший примыкает к еретическому учению, и действительно, его выгнали вон из храма. Третий оратор дерзнул в том духе, что пострадавший на кресте вообще был Киренеянином, заступившим на место Христа в последний момент, но другие его оспорили, что-де дабы заступить на место кого-то, этот кто-то должен существовать. Нет, ответил дерзкий оратор, этот кто-то замещенный именно и являлся призраком Иисуса, а призраку невозможно страдать, в то время как без страдания не было бы искупления. Снова брань и поношения: собрание не желало, чтоб протаскивалась теория, будто род человеческий искупился каким-то бедолагой из Кирены. Четвертый выступавший напоминал, что Слово низошло на тело Иисуса в виде голубки во время крещения в Иордани; но он, несомненно, перепутывал Слово и Дух Святый, к тому же усвояющее тело не было призраком. В этом случае все собравшиеся блегмы не имели бы оснований зваться так, как они зовутся по справедливости: нетленнопризрачниками!
Увлеченный говорением, задал вопрос Поэт: — Но если невоплощенный Сын был всего-навсего призраком, почему в Гефсиманском саду он отчаивался, а на кресте жаловался? Что за забота нетленному призраку, если ему загоняют гвозди в руки, которые всего-навсего видимость? Что, он прикидывался, как гистрион? — Вообще-то Поэт совался с расспросами, рассчитывая соблазнить, проявивши себя остроумно и любознательно, ту самую фемину блегмов, на которую положил глаз; но получилось наоборот. Все завопили: «Анафема, анафема!» — и наши друзья почувствовали, что наступает время покидать гостеприимный синедрион. Таким образом вышло, что Поэт по причине теологической незрелости лишился случая утолить свое весьма назревшее вожделение.
Пока Баудолино с прочими христианами предавались подобным изысканиям, Соломон опрашивал поголовно все население Пндапетцима, ища потерянные колена. Давешняя обмолвка Гавагая о раввинах обещала привести к цели. Но разноязыкие страшилища, может, и вправду не знали, а может, считали тему запретной; Соломон оставался несолоно хлебавши. Наконец один евнух сказал ему, что да, действительно по преданию в царство Пресвитера явились отряды иудеев, дело было много столетий назад, но потом они решили снова выступить в дорогу, может быть, опасаясь, что обещанное нашествие белых гуннов рассеет их и создаст диаспору, так что Богу одному известно, куда эти иудеи ушли. Соломон решил, что евнух лжет, и продолжал выжидать, когда же они отправятся в царство, где он обязательно надеялся найти своих единоверцев.
Время от времени Гавагай пытался обратить их к подлинномыслию. Отец есть самое совершенное и отдаленное от нас, что существует во вселенной, не так ли? А следовательно, как бы он мог сотворить Сына? Люди сотворяют сыновей, дабы продлиться в потомстве и жить в нем даже в то время, которого не увидят, поскольку будут восхищены смертью. Но Бог, нуждающийся в продлении через Сына, был бы не совершенен испокон веков. А если бы Сын существовал испокон веков, вместе с Отцом, будучи той же божественной природы или же сущности, как угодно называть… в этом месте Гавагай погряз в грецизмах вроде «усия»-«субстанция», «гипостасис»-«ипостась», «фюзис»-«природа» и «гипосопон»-«лицо», так что даже Баудолино не в состоянии был его выпутать… Будучи той же сущности, мы получили бы невероятное положение, где Бог, по определению несотворенный, являлся бы испокон веков сотворенным. Следовательно, Слово, которое сотворяет Отец, дабы оно посвятило себя искуплению человеческого рода, не единосущно Отцу. Оно сотворено впоследствии, разумеется прежде сотворения мира, оно превыше любой иной твари, но паки и паки оно ниже Отца. Христос не потенция Божия, настаивал Гавагай. Он безусловно не какая-то там какая угодно потенция, вроде саранчи, нет, Христос — вящая потенция, но Он перворожденный, а не нерожденный.
— Значит, для вас Сын, — допытывался Баудолино, — только приемыш у Бога, а следовательно, Он не Бог.
— Он не Бог. Но пресвят, как пресвят Диакон, приемный сын Пресвитера. Что уместно с Пресвитером, разве не уместно с Богом? Мне известно, что Поэт спрашиваешь у блегмов, почему если Иисус призрак, Он боишься в Гефсиманском саду и плачешь на кресте. Блегмы, поскольку худо мыслишь, не умеешь ответить. Иисус, Он не призрак, он приемное детище. Приемное детище не ведаешь то, что ведаешь Отец. Понимаешь? Сын не «омоус», не единосущный, а «омиус», подобносущный. Мы не еретики, как аномеи. Аномеи мыслишь, Слово не подобно Отцу. Они мыслишь совсем инако. Но к счастию, в Пндапетциме нет аномеев. Они мыслишь инаковее всех на свете.
Поскольку Баудолино, излагая эти эпизоды, добавил, что они недоумевали, в чем различие между этими «омоус» и «омиус», и может ли Предвечный быть сведен к двум словцам, Никита улыбнулся: — Есть, есть различие. Может, на вашем Западе противоречия уже забыты, но в империи у нас, у римлян, дискуссия длилась чрезвычайно долго, и были отлученные от церкви, и оглашенные, и вообще убитые за эту букву, разделяющую два словца. Что меня изумляет, это что полемика, которая у нас уже давно подавлена, все еще бушует в тех районах, о которых ты рассказывал.
Затем он думал: вот я гадаю, не плетет ли мне вранье этот Баудолино. Однако полуварвар, каков он есть, проведший жизнь у алеманов и у миланцев, не отличающих Святую и Животворящую Троицу от Карла Великого, не мог бы знать таких премудростей, если не услышал в том походе. Хотя, кто скажет, может быть, он услышал их где-нибудь в других местах?
Периодически товарищи посещали несваримые Праксеевы обеды. Под воздействием бурка они, вероятно, наговорили под конец одного из таких пиршеств довольно много ненадлежащего Волхвам, В то же время и Праксей пообвыкся в их компании. Так что однажды ночью, основательно набравшись и видя сильно хмельных гостей, он им сказал: — Государи и желаннейшие посетители, я внимательно обдумал каждое слово, выговоренное вами с самого мига появления у нас, и отдал себе отчет в том, что вы ни разу не утверждали, что являетесь Волхвами, которых мы тут ждем. Я продолжаю полагать, что вы ими являетесь, но если случайно, я повторяю, вдруг случайно, вы не Волхвы, вашей вины нет в том, что все почитают вас Волхвами. Как бы то ни было, разрешите обратиться к вам по-братски. Вы видели, что за клоака ересей наш Пндапетцим и до чего тяжело умиротворять этот страхолюдный сброд, то припугивая белыми гуннами, то перетолковывая волю и слово этого Иоанна, которого они никогда не видели. А на что гож наш драгоценный юный Диакон, вы сами понимаете. Если мы, евнухи, сможем опереться на поддержку и авторитет Волхвов, наша власть усилится. Она усилится и возрастет здесь, но может распространиться и… шире.
— На царство Пресвитера? — спросил Поэт.
— Если вы придете в него, вас обязаны будут признать законными сеньорами. Чтобы вам туда прийти, вам нужны мы. Нам нужны вы здесь. Мы необычная порода. Не то что монстры, размножающиеся в согласии с убогими законами плоти. Мы стали евнухами потому, что другие евнухи избрали нас для того и сделали нас такими. В том, что многим представляется злоключением, мы считаем себя объединенными в одну семью. Мы — это и другие евнухи, правящие в других местах. Мы знаем, что есть влиятельнейшие и на далеком Западе, уж не считая подобных иных государств и в Индии и в Африке. Хватило бы если б из мощного центра мы распростерли повсеместные связи, ввязали в них собратьев во всех местах земли… Тем мы основали бы пространнейшую из всех известных империй. Империю, которую никто бы не мог завоевать и разрушить, так как она была бы не из армий, не из территорий, а из паутинных взаимных соглашений. Вы были бы символом и гарантией нашей власти.