На этот раз Фридрих решил оформить рискованный прорыв как парад победы. Развернули штандарты и орифламмы, пошли в триумфе как Цезарь Август, возобладавший над варварами. Проходил Фридрих Барбаросса, отец всех строптивых городских коммун, которые в ту ночь имели полную возможность уничтожить его.

Наконец на павийской дороге, он подозвал Баудолино. — Ты, несомненно, фигляр отпетый, — сказал он, — но из этой выгребной ямы надо было как-то вылезать. Так что я тебя прощаю.

— Да за что же, отец?

— Известно за что. Но не думай, что я прощу этот безымянный город.

— Имя у него есть.

— Имени у него нет. Потому что именами наделяю я. Раньше или позже я его сомну.

— Пожалуйста, не сразу…

— Нет, не сразу. За то время, думаю, ты сумеешь изобрести еще какой-нибудь хитрый фокус. Эх, понять бы мне в ту давнюю ночь, что веду себе в дом проходимца… Кстати, я ведь припомнил, где и когда я видел этого деда, чья корова!

Вот только лошадь под Баудолино вдруг заиграла. Пришлось натянуть поводья и поотстать от императора. Так Фридриху и не случилось поделиться с ним внезапным воспоминанием.

15

Баудолино в сражении под Леньяно

После конца осады Фридрих сперва воспрял, расквартировался в Павии, но вскоре настроение испортилось. Последовал неудачный год. Двоюродный брат Генрих Лев подстраивал гадости в Германии. Итальянские города огрызались все свирепее, а всякий раз, когда император заводил речь о разгоне Александрии, коммунам будто уши закладывало. В распоряжении Фридриха было мало людей, подкрепления не поступали, а которые поступали, тех тоже было мало.

Баудолино несколько виноватился из-за истории с коровой. Конечно, он не обманул императора, император открыто подыграл ему, но теперь и он и Фридрих немножко стеснялись встречаться глазами. В точности два шалуна: напрокудили и самим друг друга стыдно. Баудолино растрогивался, видя почти мальчишеское смущение Фридриха, тем более что император уже начинал седеть, и именно из его прекрасной рыжей бороды в первую очередь стали исчезать львиные отливы.

Баудолино все сильнее любил этого отца, бьющегося, чтобы воплотить свою идею империи, при явном риске потерять заальпийские земли во имя сохранения Италии, а та разлезалась из-под рук. Однажды Баудолино сказал себе, что в нынешнем положении Барбароссы письмо Пресвитера, глядишь, позволило бы ему с честью уйти из ломбардского болота, не поступившись репутацией. Письмо Пресвитера могло сработать как отцова корова. Тогда он попробовал завести разговор на тему. Но император был значительно не в духе и отвечал, что имеет более серьезные поводы к размышлениям, нежели старческие бредни покойного Оттона. Потом он отослал Баудолино на какие-то другие комиссии, и тот промотался вверх и вниз по Альпам почти без перерыва двенадцать месяцев.

В конце мая года Господня 1176 Баудолино узнал, что Фридрих сейчас на постое в Комо, и решил проведать его в том городе. По мере продвижения от встречных он узнавал, что имперская армия на ходу и направляется в Павию; тогда и он поворотил в южную сторону в расчете пересечься с войском на марше посередине перехода.

Он пересекся с ними возле Олоны, недалеко от крепости Леньяно, где несколькими часами раньше имперская армия и войско Лиги налетели друг на друга по чистой ошибке. Ни тем, ни другим не хотелось вступать в баталию, и стычка оказалась вынужденной: единственно для соблюдения приличия.

Лишь только доскакав до края поля боя, Баудолино увидел, как ему наперерез бежит солдат с огромной пикой. Ударив шпорой, Баудолино пустил коня прямо на того, рассчитывая напугать. Тот испугался и рухнул, задрав обе ноги вверх, отпустив пику. Баудолино слез с коня и подобрал пику солдата, но тот внезапно стал орать, что вот сейчас начнет его бить как следует, поднялся на ноги и вытащил из ножен палаш. Тут выяснилось, что кричит он на диалекте Лоди. Баудолино привык думать, что Лоди поддерживает императора. Удерживая беснующегося парня пикой на расстоянии, Баудолино увещевал его: — Тебе чего, моча в голову? Я же свой, я имперский! — А тот в ответ: — Вот именно, сейчас я тебя зарублю за это! — Баудолино сообразил тогда, что Лоди перешел в распоряжение Лиги. Тут он задал себе вопрос: «Что делать? Убить его лишь потому, что длина пики больше длины палаша? Я никогда не убивал человека!»

Тогда он его двинул древком этой пики меж ног, причем тот снова повалился, и приставил ему острие прямо к глотке. — Не убивай меня, dominus, у меня семеро детей и как меня не станет, всем им подохнуть с голоду за несколько дней, — хрипел поверженный лодижанин. — Ох, отпусти, я не страшен для твоих имперцев, ты же сам видел, что я воюю как козел.

— Что ты козел, это видно за четыре перехода отсюда. Но если я тебя отпущу в полном комплекте, ты сможешь кому-то навредить. Спускай штаны.

— Как штаны?

— Вот так, штаны, я оставляю тебе жизнь, но пущу в гологузом виде… Посмотрим, вернешься ли ты воевать или дунешь домой к своим недокормышам.

Противник стащил штаны, повернулся и бросился наутек, перескакивая изгороди, не столько от стыдливости, сколь опасаясь, что благородный рыцарь увидит его с задней стороны, а так как ягодицы показывают в знак презрения, озлится и засадит ему куда надо кол, как делают в Турции.

Баудолино был очень рад, что ему не привелось убивать неприятеля, но тут еще один наскакал прямо на него, и по французскому платью было понятно, что это не ломбардец. Баудолино решил дорого продать свою шкуру и взялся за меч. Однако конник пролетел мимо, выкрикивая: «Ты где торчишь, болван, разве не видишь, что ваших имперцев поимели как пару пальцев, чеши домой, коли шкура дорога!» — и умчался, не затевая потасовки.

Баудолино поднялся опять в седло, недоумевая, куда ему теперь держать свой путь, поскольку в этой баталии нельзя было понять ничего. До тех пор он имел только опыт осадной войны, а при осадах обычно понятно, кто воюет за наших, а кто за тех.

Он объехал по краю жидкую рощу и увидел равнину, а в ее середине некое диво, прежде никогда не виденное. Широкая ровная телега, покрашенная в красный и белый цвет, на телеге торчал столб, на столбе стяги, рядом алтарь и около него — вооруженные люди с трубами вроде ангельских. Видимо, это сооружение служило для поднятия боевого духа. Баудолино не удержался от любимого в его краях: «Ну, это перебор». По виду телега могла спокойно прикатиться от Пресвитера Иоанна, откуда-нибудь из Сарандиба, где на войну запрягали боевых слонов. В раскрашенный воз, однако, были впряжены пошлейшие волы. Тем не менее на возу красовались какие-то парни в вельможеских одеяниях. Окрест телеги, как ни крути головой, нельзя было найти ни единого идущего на подвиг бойца. Детины с трубами время от времени дудели в них и останавливались, раздумывая, следует ли им продолжать. Некоторые указывали пальцем на скопление людей около речки, те еще продолжали убивать друг друга с воплями, коих хватило бы и для оживления усопших. Кто-то у телеги пытался сдвинуть с места волов, а те, по характеру упрямые, ныне уперлись не на шутку: легко понять, хотелось ли им приближаться к громкоголосому побоищу.

«Что же все-таки делать, — недоумевал Баудолино. — Кидаться в гущу этих оглашенных и послушать, что они выкрикивают, а то никак не разберу, кто свой, кто чужой? Но пока я буду разбирать, не прикончат ли они меня?»

Так он мешкал, покуда не наскакал на него очередной конник. Это был знакомый министериал. Разглядев, кто перед ним стоит, он воскликнул: — Баудолино, мы потеряли императора!

— Как это потеряли, исусгосподь?

— Его видели в бою. Он отбивался как лев. На него наседала ватага пеших, и они теснили его коня в лесок, потом все исчезли за деревьями. Мы отправились в лесок, но там уже никого не было. Наверное, он попытался бежать в каком-то направлении, однако точно не возвратился туда, где находился цвет нашего рыцарства…

— А где находится цвет нашего рыцарства?